Самый древний материал: большое интервью с Сергеем Горбанем

Игорь Коваленко | 22:01 15.07.2015 | 1922

Некоторое время назад мы уже предпринимали попытку познакомить посетителей нашего блога с невероятно талантливым украинским керамистом Сергеем Горбанем, но по техническим причинам, абсолютно не заслуживающим упоминания, интервью с ним вышло тогда в крайне сокращенном виде – сегодня мы хотим, как выразились некогда классики, восстановить статус-кво, и предлагаем вам его полный вариант.

Правила существуют для того, чтобы время от времени их нарушать – это известно каждому школьнику. В течение долгого времени бессменным героем нашей рубрики «Портрет в интерьере» был художник – художник в традиционном понимании этого слова, то есть человек, выражающий свое видение окружающего мира с помощью холста, кисти и красок. Сегодня мы решили несколько отступить от этого правила (тем более что мы же сами его и придумали) и рассказать о человеке, истоки профессии которого восходят к тем временам, когда мир был еще совсем юн.

Мастерская Сергея Горбаня расположилась на крутом склоне одной из балок, прихотливо изрезавших Днепропетровск во всех направлениях – так сказать, в районе исторической застройки. Хотя отсюда рукой подать до центра города, последнюю часть пути нам пришлось проделать пешком – донельзя пересеченный рельеф местности практически не оставляет шансов автомобилю. Небольшой участок земли с мастерской, хозяйственными постройками и огромной печью для обжига посередине выглядят сверху очень похожим на некую реконструкцию становища трипольской культуры. Сходство это еще  усиливается от множества разнообразных керамических изделий и поистине буколической прелести окрестного пейзажа (балки в Днепропетровске – это вообще отдельный разговор). Здесь поневоле ловишь себя на том, что библейский миф о сотворении человека представляется куда убедительнее дарвиновской теории происхождения видов. Время, здесь, кажется, не то чтобы остановилось, а как будто отошло на задний план, почти как у Хармса — «движенье сделалось тягучим, а время стало как песок». Словом, вполне подходящая среда обитания для дизайнера по керамике, работающего с таким древним материалом, как глина (от титула «гончар» Сергей наотрез отказывается). Тем не менее, несмотря на такую «вневременную» атмосферу, керамические изделия мастерской Сергея Горбаня сегодня можно встретить во многих ультрасовременных интерьерах Днепропетровска – квартирах, домах, ресторанах и модных бутиках.

— Начнем, как советовал Пушкин, «ab ovo». Дизайн керамики – занятие достаточно редкое, а для человека, окончившего, насколько я знаю, ракетно-космический техникум, мягко говоря, несколько неожиданное. Поэтому хотелось бы услышать, как начинался твой «роман» с глиной, как говорится, — что, где, когда?

— Если быть точным, техникумом мое образование не ограничилось. Но, в общем, ты прав – видимо, я получил специальность для того, чтобы тут же о ней забыть. К глине меня неосознанно влекло с раннего детства – тут, на склонах балки, ее сколько угодно – но тогда «романа» не получилось. Во-первых, я был тогда слишком молод для романа, а во-вторых, эта желтая глина не годится для лепки – ей можно только мазать стены домов (что в старину и делали все окрестные жители). По-настоящему все началось, когда мне было двадцать лет. Это был период юношеских исканий, через который, как правило, проходит каждый из нас. Однажды в гостях мне предложили чаю, который был налит в пиалу явно не промышленного происхождения – выяснилось, что ее собственноручно вылепил хозяин дома. Ощущения, которые я тогда испытал, были чисто метафизическими и абсолютно непередаваемыми – чай казался необыкновенно вкусным, а пиала была изумительно приятна на ощупь и лежала в ладони настолько естественно, что я внезапно осознал с поразительной ясностью: период исканий кончился. В общем, домой я ушел с пакетом глины, а назавтра с утра стал делать гончарный круг…

 — Что само по себе уже можно счесть подвигом – особенно для неофита.

— Как раз с этим проблем не возникло – очень помогли навыки, приобретенные в многочисленных кружках типа «умелые руки», которые я посещал в детстве. Да и отец с ранних лет приучал меня к тому, что англичане называют «manual work». Так что круг я сделал достаточно быстро, а вот над первым горшком работал достаточно долго. Но кайф, который я при этом испытал, невозможно выразить словами: впервые в жизни я – без всякого преувеличения – ощутил себя магом и волшебником. В общем, я понял, что действительно нашел себя. И здесь – я полагаю, очень вовремя – вмешались родители. Им, как и всяким нормальным людям, не слишком хотелось жить в квартире, где весь паркет засыпан глиной, и меня вместе с моим первым горшком и гончарным кругом отправили сюда, в балку, где в наследство от бабушки остался небольшой дом. И я до сих пор им чрезвычайно благодарен – без этого я едва ли смог бы состояться как дизайнер по керамике.

— Что ж, как сказал классик, «и место красит человека, и человек красит место». Но, насколько я понимаю, между осознанием выбора и ощущением того, что ты состоялся как мастер, должно пройти некоторое время.

— У меня этот процесс занял около четырех лет. Только после этого я почувствовал, что в моих работах появилось нечто такое, что зависит уже не только от меня. Появилось ощущение того, что в процессе работы на круге между глиной и моими руками возникает нечто особенное, не поддающееся объяснению с точки зрения материализма – как, скажем, возникает искра, когда поворачиваешь ключ зажигания. Я, конечно, не рискну назвать эту искру божественной, но абсолютно уверен в ее существовании. Тогда я упаковал свои изделия и поехал в Киев на выставку искусств – сейчас не помню точно, как она называлась. И только когда я – впервые в жизни – продал свои работы, я понял, что уже есть удовлетворение не только от процесса, но и от результата – система, наконец, обрела равновесие. Но и после этого у меня где-то в глубине души еще некоторое время таился страх того, что эта искра уйдет – полная раскованность в творчестве появилась лишь несколько лет назад. Сейчас у меня есть конкретные результаты, есть (надеюсь) свой собственный стиль, существуют налаженные отношения с людьми и материалом. Но, при всем этом, я отнюдь не считаю себя полностью сложившейся личностью – нужно развиваться дальше, что я и собираюсь делать.

— Называя себя предметным дизайнером, ты упорно дистанцируешься от слова «гончар». В чем ты видишь разницу между этими двумя понятиями?

— Разница, на мой взгляд, огромна – не меньше, чем между искусством и ремеслом. Однажды я видел, как работает настоящий гончар – в селе Опошня, которое некогда было центром гончарного производства на Украине. Меньше чем за две минуты он не только вылепил горшок, но и срезал его с круга. То, что этот человек —  настоящий гончар, так сказать, гончар с большой буквы, сквозило в каждом его движении – даже в том, как он подошел к кругу. Я понял тогда, что вряд ли смогу когда-нибудь достичь такого профессионализма, переходящего в автоматизм. И я понял, что не хочу быть гончаром, а хочу быть именно предметным дизайнером, то есть создавать принципиально новые вещи, как сказал Камоэнс, «плыть по морям, по которым еще никто не плавал». Конечно, без мастерства обойтись невозможно – оно необходимо хотя бы для того, чтобы понять, что именно можно сделать из глины. И все же эстетика интересует меня куда больше, чем мастерство, пусть даже самое совершенное.

— Да, разумеется, «эстетика – мать этики», и спорить с этим не приходится. И все же, коль скоро ты, в силу специфики своей профессии, изготавливаешь вещи утилитарного назначения, они должны обладать еще и сугубо прагматическими свойствами. Что для тебя важнее в твоих изделиях?

— Я полагаю, что на нынешнем витке цивилизации человечество уже может позволить себе не выбирать между эстетическими и утилитарными свойствами предмета. Поэтому я бы не стал говорить об эстетике и прагматике как о сыне и пасынке – оба этих понятия для меня одинаково важны. Все зависит от конкретного предмета: у чашки, скажем, одно соотношение между эстетикой и утилитой, а у панно – другое. Баланс здесь может колебаться в пределах весьма значительной амплитуды. Но, как известно из механики, центнер можно уравновесить килограммом, следует лишь расположить рычаг в нужном месте – и здесь, в принципе, тот же случай. И, кстати, процесс работы на круге дает уникальный опыт соблюдения баланса – здесь в буквальном смысле слова нельзя отклониться ни вправо, ни влево. Сначала это отбирает массу сил, зато потом – раньше или позже —  приходит такая легкость, что, кажется, у тебя за спиной вырастают крылья. Когда форма становится равнозначной содержанию, возникает ощущение непередаваемой гармонии. Иногда я думаю, что все дело в гончарном круге – не зря же круг всегда был мировым символом гармонии.

— С философией, я вижу, у тебя все в порядке. Теперь давай спустимся на грешную землю – тем более, что, как известно, «не боги горшки обжигают». Как ты обжигаешь свои «горшки» на «нынешнем витке цивилизации» — в электропечи или на дровах?

— По-всякому  обжигаю – и так, и эдак. Я никогда на этом особо не зацикливался. Если так дотошно подходить к процессу, нужно копать очень глубоко. Например: чем пилили дрова для печи – обычной пилой или «Дружбой» — и так далее, до бесконечности. Я полагаю, что технологию нельзя ставить выше человека, тем более, когда он создает предметы искусства. Несомненно, инструмент – вещь, очень полезная и даже необходимая в технологическом процессе, но человек все равно стоит неизмеримо выше. Это понимал даже Маркс, создавая свою теорию прибавочной стоимости – и потом, нельзя забывать, что любой инструмент, даже самый совершенный, все равно создан человеком.

— Раз уж речь зашла о человеческом факторе… У тебя в мастерской работают шесть человек. Можно ли назвать их твоими учениками?

— Это сложный вопрос. Я бы не стал называть этих людей своими учениками — во всяком случае, у меня нет комплекса мэтра по отношению к ним, хотя я, разумеется, учил их каким-то азам. Это, скорее, единомышленники, такие же мастера, как и я. Ведь суть не в степени мастерства, а в том, что, хотя каждый из нас – личность, все мы делаем одно общее дело.

— Общее дело – это, безусловно, замечательно. И все же творческий процесс, по-моему, очень интимная вещь, для которой даже двое – это уже слишком много.

— Долгое время я тоже так полагал — не хотел никого пускать в свой творческий процесс, считал, что творческой личности нужно одиночество. И я восемь лет в одиночестве работал в небольшой хибарке, а потом вдруг почувствовал – ну, вроде как некий долг перед этим местом, где я наконец-то стал заниматься своим делом, что называется, нашел себя. И тогда я стал, так сказать, потихоньку развивать инфраструктуру – начал строить этот трехэтажный дом, в котором мы с тобой беседуем и который я никак не могу закончить, начал строить вот эту большую печь для дровяного обжига… И, конечно, здесь появились люди – и, я надеюсь, будут появляться еще. Нет, творческий процесс для меня и сейчас значит очень много – просто на смену личным амбициям пришли амбиции социальные. Я хочу сделать это место очагом развития керамического производства на Украине. Может быть, это звучит чересчур самонадеянно, но ведь Украина – идеальное место для такого начинания. Здесь есть глина – лучшая в Европе, здесь есть огромный ненасыщенный рынок, здесь есть традиция – правда, разрушенная за последние девяносто лет… И есть мастера, которые сейчас не могут реализовать свой творческий потенциал. Сейчас моя ближайшая цель – дать им полноценную мастерскую, где они смогли бы заниматься настоящим творчеством, не размениваясь на свиньи-копилки и сувенирных казаков, а потом  уже можно будет думать и о наполнении рынка.

— Что касается наполнения рынка, то с этим, полагаю, проблем быть не должно. Такого количества керамики, как в твоей мастерской, я еще не встречал – ее вполне хватит на несколько художественных салонов средней руки (если, конечно, тебе не слишком претит такое сравнение). Это что, извините за выражение – неликвиды?

— Во-первых, это только видимая часть айсберга. Ты еще не видел, что делается у нас на «складе готовой продукции». А во-вторых, мы же работаем постоянно, вне зависимости от наличия заказов – как говорится, «show must go on». Если, к примеру, художник будет писать свои картины, руководствуясь только заказами, это вряд ли приведет к чему-нибудь хорошему – и здесь точно та же ситуация. Заказ служит поводом, толчком, стимулом для работы — и зачастую очень хорошим стимулом — но никак не определяет ее количество. Если, положим, нам заказывают двух «больших садовых улиток», мы делаем десять – и они, как правило, обязательно находят своего заказчика.

— Судя по всему, при такой постановке вопроса, на тебя, как на руководителя мастерской, ложатся еще и обязанности менеджера.

— Я не провожу резкой границы между творческой деятельностью и менеджментом, и полагаю что ничего плохого в этом нет. Да, я – руководитель мастерской, и именно поэтому я должен за все отвечать и уметь делать абсолютно все. Я должен проследить путь нашей продукции от начала до конца, от гончарного круга до интерьера, где она будет стоять. И скажу тебе больше – мне это нравится.

— К интерьерам мы еще обязательно вернемся, а пока хотелось бы закончить с производственным процессом. Массовое производство – это прямая дорога к тиражированию искусства. Как ты относишься к этому явлению?

— Вопрос настолько сложный, что я, пожалуй, не смогу ответить на него однозначно. Дать четкий ответ в данном случае – все равно, что положить на наковальню собственный палец. С точки зрения высокого искусства это, вероятно, не очень хорошо – при тиражировании оно попросту переходит в ремесло. Но с точки зрения социума – это процесс, несомненно, полезный и даже имеющий, я бы сказал, нравственное значение. Искусство должно быть доступно народу – или, по крайней мере, его отражение. Тиражирование не только колоссально «расширяет географию» произведения искусства, оно еще и значительно снижает его стоимость – и это, пожалуй, главное. Высокие цены рождают у народа убеждение в том, что подлинное искусство для него недоступно, а это убеждение пагубно не только само по себе, но и потому, что сводит на нет все плоды прогресса и цивилизации. Пусть лучше на стене в сельском доме висит копия Рембрандта, чем оригинал какого-нибудь кича, купленного на уличном вернисаже у лукавого «фармазона».

— В общем, как у Некрасова – «Белинского и Гоголя с базара понесет»?

— Именно так. Мне гораздо приятнее видеть на футболке у встречного тинэйджера портрет, скажем, Ван Гога, чем какого-нибудь гоблина или покемона.

— Ну что ж, пожалуй… А что, если заказчик пожелает эксклюзива – «чтобы только у меня и больше нигде»?

— «Эксклюзив» — это действительно исключительный случай, и обходится он тоже  исключительно дорого – вспомнить хотя бы, как Иван Грозный обошелся с Бармой и Постником. Я полагаю, что художник – сам себе господин, и лишь он имеет право решать, насколько эксклюзивными будут его работы. Заказчик может купить предмет искусства, но не творческий процесс. У меня вопрос об эксклюзиве возникал всего один раз – тогда я предложил заказчику приобрести у меня авторские права на изделие, после чего вопрос тут же отпал сам собой.

 — Еще один вопрос по поводу «дистрибьюции». В буклетах современных художников принято уделять достаточно много внимания тому, в каких зарубежных странах находятся картины автора. Что ты можешь сказать по поводу «географии» своих работ?

— Ничего не могу сказать, потому что ничего об этом не знаю, просто никогда не задавался этим вопросом. Знаю лишь – и то случайно, — что одна из моих работ подарена представителю американского конгресса в Украине. Но я не стал бы заострять на этом внимание, потому что это, скорее всего, простая случайность – с таким же успехом ему могли подарить и чью-нибудь другую работу. И вообще, как человек, немного поездивший по Европе, могу тебе сказать: мы с нашей ментальностью чужды даже Польше и Чехии, не говоря уже о «дальних странах». И мне даже кажется, что я понимаю, отчего это происходит. Украинский народ сейчас только формируется в нацию, а пока ты не осознаешь себя личностью, ты не сможешь по-настоящему дружить с другой личностью. Так что пока (подчеркиваю: пока – потому что жизнь сейчас меняется очень стремительно) мои заказчики – это мои соотечественники. Мы с ними в детстве смотрели одни и те же мультфильмы, пели одни и те же песни, словом, мы с ними – одной крови. Да и заказчики сейчас не те, что были десять лет назад – они уже успели поездить по миру, вдоволь наелись запретного плода, и теперь, став вполне самодостаточными, как мне кажется, с удовольствием возвращаются к своим истокам. И, полагаю, именно поэтому теперь стало возможным говорить о формировании украинской нации – еще десять лет назад это утверждение не имело бы под собой никакого основания.

— А как вообще, не жаль бывает расставаться со своими работами – особенно когда, что называется, «вложил в них душу»?

— Нет – как ни странно. По-моему, излишняя привязанность к своим работам – это плохо и неконструктивно. Если вещь мне по-настоящему удалась, я отдаю ее без всякого сожаления. Ведь ментально она все равно принадлежит мне, а значит, так или иначе, остается со мной – по крайней мере, на метафизическом уровне, и я не боюсь с ней расстаться. Хорошо сделанная работа – это как правильно воспитанный ребенок: он вырастает, уходит из дому и больше не нуждается в родительской опеке. И вообще – нельзя же быть жадным (улыбается). Даже Бог велел делиться. Я и так получаю огромное удовольствие от процесса создания вещи. Пусть кто-то другой тоже получит удовольствие — от обладания этой вещью. По-моему, это будет только справедливо. Кроме того, любой предмет искусства – это в первую очередь средство коммуникации, своего рода послание художника человечеству, несущее в себе идеи своего автора. А какой же смысл в том, чтобы писать письма и опускать их в собственный почтовый ящик?

— Но ведь тебе не безразлично, где именно будет стоять твоя работа и что будет находиться рядом с ней?

— Разумеется, нет. Если я говорю, что прослеживаю путь изделия от начала до конца, это значит, что я обязательно должен увидеть, где именно оно будет находиться. Перед началом работы я должен взглянуть на интерьер, чтобы понять, нужна ли там именно эта вещь. Пространство вообще – а жилое пространство и подавно – это очень сложная система, целостность которой зависит от множества факторов, и моя задача как предметного дизайнера – максимально гармонизировать это пространство или, по крайней мере, не нарушить уже существующую гармонию. Когда вещь, что называется, «плохо лежит» в данном интерьере, это наносит ущерб не только моему творческому имиджу, но и моей душе – а это штука сама по себе достаточно неприятная. Если продолжить сравнение с детьми, то для меня увидеть свое изделие «не на своем месте» — все равно, что встретить собственную дочь в неподходящей компании.

— Что ж, твои сомнения вполне понятны. Я знаю многих художников, которые тоже продают свои картины с большим разбором.

— Мне кажется, здесь все же есть некоторое отличие. Я полагаю, что картины вообще нельзя покупать «под интерьер», они заслуживают того, чтобы их коллекционировали, а не просто украшали дома «цветовыми пятнами». Так уж сложилось исторически, что керамика гораздо более демократична, чем живопись,  потому что она – в силу своего утилитарного назначения — присутствовала в интерьере человеческого жилища изначально, была неотъемлемой частью нашего быта еще с пещерных времен. А картина – это уже, так сказать, эстетическое излишество (разумеется, в хорошем смысле этого слова). Оттого-то  керамику проще вписать в интерьер, чем картину – в ней меньше интеллекта, хотя и не меньше чувства. Возможно, в ней даже больше чувства, чем в картине – художник  общается с холстом при помощи кисти и красок, а глина непосредственно контактирует с руками мастера. Но, в принципе, конечно, и картина, и керамика могут «не вписаться» в интерьер – на чисто метафизическом уровне.

— А какие интерьеры ты считаешь идеально подходящими для своих работ?

— Лучший фон для моих работ – «холодные хоромы», как я это называю. В большом зале, если ты замечал, музыка звучит гораздо лучше. Так что пространство должно быть достаточно большим и при этом не перегруженным деталями — между предметами, наполняющими интерьер, обязательно должны быть паузы, чтобы они не снижали впечатления друг от друга. Вообще говоря, идеальный случай – это когда я работаю параллельно с архитектором. Так или иначе, мы делаем одно и то же дело – занимаемся формообразованием жилого пространства, — хотя, конечно, каждый на своем уровне. Архитектор – на более общем, — его можно сравнить, допустим, с кутюрье, который шьет костюм.  Я – на более частном, — как, скажем, ювелир, который изготавливает к этому костюму дорогое украшение. И успех может быть достигнут лишь при условии четкого взаимодействия сторон – маленькая и, казалось бы, незаметная брошь может как улучшить, так и безнадежно испортить целостный образ.

 — Видимо, именно длительное общение с архитекторами послужило для тебя толчком к изготовлению керамической мебели и сантехники?

— Да, конечно – но не только это. Дело в том, что практически все наши изделия (кроме, конечно, садово-ландшафтных фигур) находятся с мебелью в самом тесном контакте – в буквальном смысле слова. И я решил «расширить сферу влияния» и попробовать делать мебель из керамики – а почему бы и нет? Гауди, к примеру, с успехом этим занимался. Но «изготовление» — это, конечно, громко сказано, пока что процесс находится в начальной стадии. Ну, а что касается сантехники, то из чего же ее и делать, как не из глины. В этом направлении — раковины, умывальники — мы работаем достаточно давно. С одним нашим умывальником  я участвовал в харьковском «Водопараде» и даже был отмечен призом. На очереди – керамическая ванна, но говорить об этом пока преждевременно. А вообще из глины, по-моему, можно сделать все, что угодно.

— Даже человека – если верить Священному писанию.

— Даже человека. Правда, это будет не наш дизайн. Нет, серьезно, глина – это потрясающий материал. Кто однажды поработал на круге, запомнит это на всю жизнь. Я всех знакомых тащу к себе и сажаю за круг, чтобы они сами ощутили, какая это великолепная релаксация. Вот, кстати — хочешь попробовать?

— Когда?

— Да хоть сейчас. Вот – круг, вот – глина. «Дерзай, выдумывай, твори…»

— «…и мечта станет действительностью». С огромным удовольствием, только давай сначала закончим нашу беседу, которую как раз пора заканчивать. Я только не успел задать тебе вопрос о твоем творческом кредо.

— Боюсь тебя разочаровать, но едва ли я смогу сформулировать его так четко и сжато, как тебе, вероятно, этого бы хотелось. В моей системе ценностей нет чего-то главного – они все для меня одинаково важны. Так что мое кредо, если можно так выразиться, состоит из большого количества составляющих, как, скажем, свод законов — или Уголовный кодекс, в котором невозможно выделить одну самую главную статью.

 

Игорь Коваленко