Смешивая память и желания. Интервью с Алексеем Галушковым

 

                                                                                                                 «Вы маг и чародей, профессор».

                                                                                                                                                   М.Булгаков

Как ни печально, но факт остается фактом: времена титанов-«многостаночников», подобных великому Леонардо Да Винчи, давно миновали. Жесткие реалии сегодняшнего дня настойчиво побуждают нас искать быстрого успеха, ибо «кто не успел, тот опоздал» — опоздал безнадежно и навсегда. Оттого-то мы чаще всего бываем вынуждены сосредоточить усилия в одной точке, будь то живопись, литература, предметный дизайн или модельный бизнес. Лишь очень немногие позволяют себе роскошь движения сразу в нескольких направлениях. Разумеется, в этом случае существует опасность потери темпа – но, с другой стороны, чем больше точек обзора, тем полнее картина мироздания.

Алексей Галушков принадлежит к числу тех людей, которым тесно в узких рамках одной отдельно взятой ипостаси. Успешный антиквар, известный в кругах специалистов коллекционер старинных открыток, театральный режиссер, актер и сценарист, он – как будто всего этого было мало для того, чтобы реализовать себя как творческую личность – несколько лет назад увлекся ретро-фотографией. Увлечение оказалось настолько серьезным, что год назад в Днепропетровске открылось «фотографическое заведение «Ретро-Ателье». С этого момента путешествие во времени, о котором мечтали многие писатели-фантасты, наконец-то стало реальностью – хотя и виртуальной, но вполне объективной. Итак, знакомьтесь – основатель и директор «Ретро-Ателье» Алексей Галушков.

— Я давно знаю тебя, как человека загадочного, непредсказуемого и даже отчасти эксцентричного – актер есть актер. И все же, видимо, должны быть веские причины для того, чтобы, «земную жизнь пройдя до середины», решиться на такую «перемену участи».

— Я бы не стал всерьез говорить о перемене участи – просто к нескольким видам деятельности добавился еще один, к тому же смежный. Дело в том, что несколько лет назад в любимой работе (я имею в виду антиквариат) наступил – как бы это помягче сказать – период легкого неудовлетворения. Раньше процесс был куда более интересен, предметы, которые ко мне «приходили», были в большинстве своем образцами высокого искусства, от которых я получал эстетическое наслаждение. А в последнее время этого уже не происходит – к глубокому моему сожалению.

— Может быть, что-то «изменилось в консерватории»?

— В общем, да. Антиквариат в нашей стране сейчас переживает процесс стагнации, что вызвано объективными причинами. Количество антикварных предметов, увы, оказалось не так уж велико, причем не только в Украине, но и во всем СНГ. Антиквариат на постсоветском пространстве был сильно покалечен: очень многие старые вещи бесследно пропали из-за катаклизмов, войн, революций, были потеряны, выброшены, сожжены, а то немногое, что осталось, именовалось не иначе как мещанством, чуждой культурой или буржуазной отрыжкой. Любой ампирный предмет можно было назвать наследием царизма, а икону – церковным мракобесием, – и это привело к страшным вещам. Я сам видел, как в одном доме, с виду вполне благополучном, на старой иконе рубили мясо. В общем, в советское время рынок не просто не развивался, но чудом сохранился как факт. Антиквариат семьдесят лет жил в полуподпольном мире – ведь антиквар всегда работал в одиночку и потому был для властей частником, спекулянтом, барыгой. Как только наступили нормальные капиталистические отношения, рынок сформировался вновь, но обмен вещей оказался небольшим, и он почти сразу же истощился – буквально в течение десятилетия.

— Ты хочешь сказать, что еще год-два, и антиквары останутся без работы?

— Нет, ни в коем случае. Сегодня очень бойко торгуют «советским периодом» – живописью, фарфором. Его оказалось гораздо больше, чем дореволюционных предметов. Но мне это, честно говоря, не очень интересно. Я просто не понимаю, как автор шестидесятых годов, будь то Шишко, Захаров или Цветкова, может стоить дороже, чем, например, знаменитый «мирискусник» Бенуа. Но, к сожалению, такова реальность: за последние пять лет выросло новое поколение покупателей, которые скорее купят советский фарфор, чем мейссенский. Именно покупателей: я не могу их даже назвать коллекционерами, потому что они приобретают только то, что сегодня модно. Они даже не знают о настоящих мастерах прошлого. О Репине они еще кое-что слышали, а имена Маковского или Коровина им уже ни о чем не говорят. И в этом отчасти вина самих антикваров: если все полотна Шишкина проданы, незачем о нем и вспоминать – будем раскручивать то, что есть. Мне часто звонят и спрашивают: у тебя есть «первые имена»? А кто они, эти «первые имена»? Опять-таки — Цветкова, Захаров, Шишко…

— Да, ситуация прямо как у Пушкина: «Уму есть тройка супостатов – Шишковский, Шаховской, Шихматов»…

— Где-то так. Так вот: большая часть вещей осела, рынок истощился, и, поскольку он не терпит пустоты, в ход идут уже даже полотна восьмидесятых годов, хотя, по-моему, это дело галеристов, а не антикваров. Лично мне не слишком близко искусство советского периода: ангажированное политической системой, национальной (вернее, интернациональной) спецификой, оно полностью вторично – прежде всего из-за отсутствия стиля. Хотя нельзя отрицать его уникальности: такого продукта, как этот, больше не будет. И, коль скоро рынок ставит передо мной такие задачи, я продолжаю этим заниматься, потому что антиквариат – не просто бизнес, это как болезнь. Антиквариат – как музыкальный слух: если он есть – человек поет, играет. Есть склонность к изобразительным искусствам – он рисует, лепит. С антиквариатом то же самое. Люди делятся на тех, для которых старинные предметы  – ненужный хлам, и на тех, кто, даже не имея специальных знаний, абсолютно априорно испытывают к ним пиетет, у кого на них «горят глаза». Я чувствовал влечение к старым вещам еще в детстве, и потом, через какое-то время оно, в конце концов, дало о себе знать. И «Ретро-Ателье», в общем, «выросло» из того, что я долгое время коллекционировал ретро-фотографии и открытки. Эти вещи буквально завораживали и, в конце концов, мне самому  захотелось сделать то же самое с современниками.

— В общем, как я понимаю, все «сошлось» — антиквариат, коллекционирование…

— И театр – все-таки я отдал ему двенадцать лет. Ведь жанр ретро-фотографии, в котором мы работаем, это, прежде всего, фотография постановочная, то есть тот же самый театр. Передо мной стоит «триединая задача». Как режиссер я должен сделать из фотомодели фотоактрису, если можно так выразиться, и заставить ее отыграть какие-то эмоции, адекватные тому времени, в которое мы ее переносим. Как коллекционер я должен чувствовать фактуру снимка, а как антиквар обязан досконально знать стиль эпохи. Из всего этого получается достаточно сложный конгломерат – ретростилизация фотографий, которой, собственно, и занимается наше фотографическое заведение.

— Но ведь, насколько я знаю, ты никогда не занимался фотографией сколько-нибудь серьезно.

— Это вопрос интересный и достаточно сложный. В современной фотографии в силу доступности техники автором снимка считается тот, кто нажал на спуск фотокамеры. Скажем, бежала белочка по дереву, и кто-то  ее качественно сфотографировал – он и является автором, а белочка почему-то не в счет, хотя кадр построила именно она. Если спросить, кто автор фильма, например, «Апокалипсис сегодня», все скажут – Френсис Форд Коппола. При этом сам он в видоискатель камеры не смотрел, а занимался режиссурой. Кем считать того, кто снимает демонстрацию, природное явление или шоу-программу – автором снимка или хозяином фотоаппарата? Я, честно говоря, довольно долго комплексовал по поводу того, что на спусковую кнопку не нажимаю, а считаю себя автором, пока не выяснил, что такое уже было в истории культуры. Был такой балетмейстер на Бродвее в 20-30-е годы прошлого века – Зигфельд…

— Кажется, у О. Генри встречалось это выражение – «зигфельдовские красотки».

— Ну да, и он, помимо постановки мюзиклов, еще и снимал этих самых красоток. То есть снимал профессиональный фотограф, а он ставил кадр. Дело в том, что в глазок фотоаппарата видно далеко не все, полностью уловить эмоциональные нюансы просто невозможно — слишком многое остается за кадром. Как я уже говорил, постановочная фотографии — это, прежде всего, театр, а театр – это не только авансцена, но еще и пресловутая сверхзадача. Я фиксирую не конкретного человека, а «вытаскиваю» из него другого человека, который жил сто лет назад. Режиссура предполагает сценографию и кропотливую работу с актером. Профессиональный свет, цвет, качество снимка – все это очень важно, но не спасает, если модель не выглядит в кадре органично. С  моделью надо разговаривать. Я должен подвести ее к определенному  фотографическому периоду в соответствии с жестами, позами, мимикой того времени. В 1900-е годы, скажем, так открыто улыбаться нельзя – это считалось пошлостью, в 30-е – можно, а в 50-е надо улыбаться еще ослепительнее.

— Но ведь театр — это не только режиссер?

— Безусловно. Театр – это коллективное творчество, хотя я и определяю характер съемки единолично. Кто-то однажды замечательно сказал, что единственная форма монархии, которая оправдывает свое существование – это театр. Я должен собрать группу единомышленников и включить туда же модель, которой в этом театре отводится роль примы. Так что «Ретро-Ателье» — это не только я, а еще и фотограф, стилист-визажист и специалист по фотошопу, и все роли четко распределены. Я, как  режиссер, определяю общую картинку, то есть что, когда и как будет происходить в кадре — в полном соответствии со стилем с точностью вплоть до десятилетия. Затем фотограф выставляет свет, тоже в полном соответствии со временем. Визажист воспроизводит макияж, прическу, одежду, затем я разговариваю с моделью – какие эмоции можно проявлять, как можно ставить руку, ногу и даже о чем думать.

— Неужели стиль может влиять даже на образ мыслей?

— Еще как! И не только на образ мыслей, но и на манеру поведения людей. Острые или прямые углы провоцируют нас на какие-то резкие действия, а плавные формы и перетекающие линии 1900-х годов куда больше успокаивали глаз, душу и темперамент человека той эпохи. Поэтому ритм жизни при ар-деко стал куда более бурным, чем при ар-нуво. Тут все взаимосвязано – изменения стиля влияет на ритм жизни, а изменение ритма жизни, в свою очередь, влечет за собой изменение стиля. И очень сложно определить, что первично, а что вторично, так же, как нельзя сказать, что было раньше – курица или яйцо. Так вот: потом, когда сюжет отснят, наступает время «торжества компьютерных технологий» – мы решаем, какую «маску» наложить на готовую картинку, чтобы она выглядела как аутентичная фотография столетней давности. Даже в черно-белой фотографии – огромный выбор оттенков, и в сепии тоже, не говоря уже об анилиновых красителях, которыми раскрашивали фотографии до изобретения цветной пленки. Спектр настолько широк, что очень трудно не промахнуться, выбрать единственно верный вариант. Есть еще и спецэффекты: наложить на снимок трещинки – по типу крокеллюров на старых полотнах, или, скажем, сделать на паспарту неровные края, как будто фотографии долго пролежали где-нибудь на чердаке и их обгрызли мыши. Но мы стараемся этим не злоупотреблять, потому что это очень банальный ход, примитивный. И мне, кстати, нередко делают комплименты за отсутствие таких дешевых эффектов. На самом деле такие вещи действуют только на профанов. Если в кадре сидит девушка ярко выраженного «плейбоистого» типа, настоящего ретро из нее все равно не получится, сколько бы ты ни обгрызал углы и ни накладывал трещин. Подлинное ретро заключается не в антикатуре, а именно в стильности женщины – она должна отвечать стилю того периода, в который мы ее помещаем.

— Насколько я понимаю, говоря о моделях, ты подразумеваешь исключительно лучшую половину человечества.

— Естественно, потому что каждому стилю исторически соответствовал определенный женский тип.

— А мужской?

— Далеко не в такой степени. Мужчина по сути своей гораздо более консервативен, чем женщина, он малоподвижен, практически статичен – я имею в виду внешний облик.  В лучшем случае у него меняется количество растительности на лице в зависимости от эпохи – и все, больше ничего не происходит. Мужчина может сто пятьдесят лет носить цилиндр, сто лет – смокинг, в то время как женский облик менялся чуть ли не каждое десятилетие. Правда, мужчина как основной, так сказать, креативщик создавал идеал красоты в том или ином стиле, но именно женщины потом следовали ему – вживую. Подчеркиваю: именно стилю, а не моде. Мода – это частность, а стиль – гораздо выше и значительнее.

— Получается, что основную творческую роль ты отводишь именно мужчине.

— Не я, а мировая история. Так уж сложилось исторически – мужчина всегда создавал образ женщины, то есть изображал ее, была ли это виньетка на книжной странице, живописное полотно или кариатида на фасаде здания. Вспомни историю искусств: подавляющее большинство имен – мужские. Нет, конечно, изображали и мужчин, но гораздо реже, потому что мужчин больше интересовали женщины — не то, что сейчас (смеется). Бытовая пластика, малая архитектурная форма, скульптура, живопись, графика – везде по большей части изображались  представительницы прекрасного пола. Вот и получается, что основной креатив нес мужчина, но в этом нет ничего обидного для женщин, скорее, наоборот – ведь именно они были главным объектом приложения этого креатива.

— То есть понятия «женщина» и «стиль» для тебя практически тождественны?

— Практически – да, и это заложено в самой ее природе. Мужчине, как правило, менее важно, как он выглядит, у него совершенно другие задачи, а женщина всегда стремится произвести впечатление. Разумеется, я не собираюсь ограничивать понятие стиля женщиной, хотя именно она всегда являлась своего рода стилистической квинтэссенцией своей эпохи. Стиль проходил через всю предметную культуру, он начинался с книжной страницы и заканчивался архитектурой.

— Или наоборот.

— Нет, именно так. Стиль всегда начинался с малых форм – живописи, графики и тому подобного. Возьмем, к примеру, ар-нуво – он начался со знаменитого «Удара бича», к сожалению, не помню его автора, а потом уже были знаменитые особняки Шехтеля и «Дом с химерами» Городецкого. То же самое с конструктивизмом: все начиналось с живописи, когда стали рисовать ромбики, квадратики, кружочки и прочую супрематическую «занимательную геометрию», а закончилось Ле Корбюзье с его ленточными окнами. И вот тут-то и начинается самое интересное – вместе с эталоном женской красоты стиль создавал и характер женщины. Женщина ар-нуво – полубогиня, слегка отрешенная, и при этом очень мягкая и печальная. Как только на смену ар-нуво пришел ар-деко, он тут же породил абсолютно другую женщину, эксцентричную и взбалмошную, которая первым делом обрезала юбку до колен – нельзя же под грохот джаза меланхолично танцевать чарльстон в длинном платье, волочащемся по полу. У этих женщин двадцатых годов, кстати, есть обобщенное название: flappers girls – хлопушки, пустышки. Как только в моду входит геометрия,  у женщины сразу же меняется фигура, исчезает грудь, не подчеркивается наличие талии, уходят изгибы и округлости, характерные для красавиц модерна.

— То есть на смену удару бича пришел выстрел из автомата Томпсона, столь популярного в Америке времен сухого закона и гангстерских войн?

— Да, это хорошая аналогия. И этот новый стиль создал новый эталон, к которому женщины подтягивались, причем каждая с разной степенью успеха. Пытались, например, курить сигареты с длинными мундштуками – кому-то это шло, кому-то нет, но пытались все, пока не пришел «пин-ап» — милый и дурацкий стиль. Его, правда, уже нельзя назвать стилем в полном смысле слова, как ампир или, допустим, бидермайер, это чисто женское воплощение своего времени. Пошловатый, но веселый, вульгарный, но милый, – словом, колыбель поп-арта, на которой, собственно, все и кончилось. Вернее, не кончилось, а остановилось, так что сегодня мы все еще живем в эпоху задержавшегося ар-деко. По сути, это эпоха эклектики, и, кстати, именно поэтому диапазон женской красоты сегодня крайне широк – от Бритни Спирс до таких интеллигентных женщин, как Ума Турман. Ушли в прошлое те времена, когда, по сути, каждому десятилетию соответствовал вполне определенный женский тип, когда даже по фотографии обнаженной женщины можно было безошибочно определить, когда она сделана – по прическе макияжу, мимике, пластике.

— Ну, и по фигуре, конечно.

— А вот это как раз большое заблуждение, причем массовое. Женские формы всегда были очень разнообразны – и сейчас, и тогда. За сто лет женский генотип просто не мог сколько-нибудь существенно измениться. Вот, например, во времена модерна была такая очень популярная актриса – Клео де Мероде, худенькая женщина. А у многих из тех же flappers girls двадцатых годов были вполне аппетитные формы, только они их не подчеркивали, а скрывали с помощью покроя одежды. Просто навязанный типаж замечается больше всего: если в шестидесятые годы красивой считалась Доронина, то подобные ей и бросались в глаза.

— Раз уж ты заговорил о формах… Входит ли в сферу твоих «производственных интересов» то, что принято называть эротической фотографией?

— Вот, это очень правильная постановка вопроса – «то, что принято называть». Все дело в том, что называть эротикой. Современное понимание эротики крайне извращено и практически вплотную приближается к порнографии.

— А ты можешь провести между этими понятиями четкую грань?

— Конечно. Порнография не затрагивает личности модели, у нее сугубо прикладное значение, она создается для возбуждения мужской половины человечества, причем именно здесь и сейчас. Буквально через десять-двадцать лет она уже выглядит крайне нелепо и смешно, как любой предмет сиюминутного назначения. Мы с удовольствием пьем шампанское в новогоднюю ночь, когда оно пенится и искрится – но кому же понравится допивать его наутро, теплое и выдохшееся. Эротика, напротив, очень личностная вещь, она затрагивает не только и не столько тело, сколько характер, который выражается в основном через эмоции, мимику и пластику, и поэтому она оказывает воздействие даже спустя столетия. Вообще, неважно, что происходит на картинке – даже одетая модель может выглядеть очень порнографично, если автор снимка поставит себе такую задачу. Если женщину подают как товар для определенных нужд, это и есть порнография. То есть здесь в действительности важны не действия, а идея. Ретро-эротика позиционирует женщину не как объект вожделений, а как нечто возвышенное и прекрасное. И эта тема мне очень интересна. В Интернете много наших эротических работ, и на них нередко приходят достаточно лестные отзывы от посетителей ретро-сайтов. И знаешь, что самое интересное? Семьдесят процентов из них – женщины.

— Мне кажется, так и должно быть – ретро всегда нравилось в основном женщинам.  

— Конечно – во всяком случае, гораздо больше, чем мужчинам. Женщины сильнее ностальгируют по ушедшему времени, именно от них чаще всего можно услышать фразу: «Ах, мне бы родиться в другое время», — видимо, они ищут в прошлом отголоски чего-то душевного, возвышенного, романтичного, чего не могут найти в своей эпохе. Мужчины подвержены таким настроениям куда в меньшей степени, они более циничны и, как правило, всегда устремлены вперед. А женщины приходят ко мне и говорят: отправьте меня в прошлое, я хочу видеть, как я там буду выглядеть.

— И ты действительно«отправляешь в прошлое» всех желающих?

— В общем, да. Но при этом я диктую свои условия. «Отправить в прошлое» можно каждого человека, но не в любом периоде эта «реинкарнация» будет удачной, особенно для женщин. Для каждой женщины существует время, где она будет выглядеть лучше всего. Поэтому мой диктат здесь действительно важен. И, как правило, дамы остаются довольны. В принципе, я могу экспериментировать с разными временами, но, как правило, почти всегда могу заранее сказать, где она будет на своем месте. Тем более что мы переносим человека не во все времена. Это всего лишь примерно столетний период – от середины XIX века, когда была изобретена фотография, до 60-х годов прошлого столетия, когда женский тип окончательно потерял стильность.

— Видимо, это является одной из причин «бегства в прошлое»?

— Скорее всего, здесь есть некий момент идеализации прошлого. Людям вообще свойственно полагать, что раньше все было лучше, красивее. И ведь реальные вещи из прошлого, которые они иногда видят, действительно таковы – они эстетичнее, милее, душевнее. Потому-то и живет в людях такая вот «испанская грусть» по поводу того, что «до войны и море было лучше». Вероятно, они интуитивно чувствуют отсутствие стиля, красоты, изящества. В современной культуре нет цельности, концептуальности, вместо них — эклектика и разномастье. Дело в том, что в период развития информационных технологий информации становится больше, а среднестатистического знания отельного индивидуума – меньше. Это не я придумал,  это научный факт. А как может возникнуть новый стиль, если мы не знаем первоисточников, не знаем того, что было до нас? Достижения прошлого используются неуклюже, без надлежащего знания. При этом и авторы, и потребители часто даже не подозревают о своей вторичности.

— А разве эти фотографии не суть повторение того, что уже когда-то было, то есть фактически «дежа вю»?

— Да, но то, что я делаю, я делаю уважительно, со знанием нюансов, с любовью, я не просто слепо копирую прошлое – я как бы воссоздаю его заново. Как бы выглядел человек сто лет назад, что бы он думал, как бы вел себя в той или иной ситуации — все это образы, характеры, психофизика. Я апеллирую к естественным проявлениям человека, но в контексте того времени, куда я его переношу, я хочу, чтобы он не играл, а жил в ту эпоху, то есть, чтобы действительно происходило перевоплощение. И если сравнить то, как человек выглядит в реальной жизни и то, каким он оказывается в «реинкарнации», получается очень интересный эффект. Если у моей заказчицы дома висит ее портрет, «сделанный сто лет назад»,  а на другой стене — обычная фотография, то гости, которые к ней придут, не могут не заметить, какие это разные люди, при всем при том, что это одно и то же лицо. И этот эффект удивляет. Это как у Рождественской в «Караване историй», когда берут знакомое лицо и «вписывают» его в известную картину. Только там идея состоит в похожести, а у меня, наоборот, в различии. Плюс к этому ее модели узнаваемы, а мои – нет, но в будущем я тоже собираюсь проводить фотосессии с известными персонами. С одной стороны это, конечно, развлечение, но с другой стороны —  искусство. В общем, это фокус, обман…

— Но ведь искусство, по сути, и есть обман, иллюзия?

— Конечно. Вот и получается, что мы занимаемся магией. Она состоит в том, что люди, которые хорошо знают ретро-фотографию, принимают эти снимки за подлинники. Однажды наша серия «Кабаре Веймарской республики» даже попала в интернетовский «живой журнал». Там было коммьюнити, посвященное этому специфическому периоду, туда каким-то образом попали наши фотографии, и сразу посыпались отзывы – какие интересные открытки, как хорошо, что они сохранились. Я не скрываю, что это всего лишь подделка. Да, это фокус – ну и что? Все знают, что на самом деле Гамлет не умер, и кровь, которая течет на экране, ненастоящая, и это никого не удивляет. Магия, фокус – это элементарное нарушение физических законов. Что такое машина времени – тоже нарушение физических законов, то есть то, к чему человек всегда сознательно или бессознательно стремился. В этом и состоит притягательность «путешествий во времени». Многие хотят узнать, какими они были в прошлой жизни. И я помогаю им, как сказал Элиот, «смешивать память и желания». Ведь без прошлого нет не только будущего, но и настоящего – а это куда более серьезно.

Игорь Коваленко специально для журнала «Domus Design»