«Нет Бога, кроме красоты»: интервью с художницей Ириной Душацкой

Игорь Коваленко | 12:51 21.11.2019 | 1393

Прекрасное ничему не угрожает. Прекрасное не таит                                                                                       опасности…Эстетическое чутье суть слепок с                                                                                                           инстинкта самосохраненья и надежней, чем этика.

Иосиф Бродский

Ее работы невозможно спутать с чьими-либо другими – творческий почерк художницы настолько вызывающе индивидуален, что вписанные в квадрат буквы «И» и «Д» в правом нижнем углу картины воспринимаются как дань традиции, простая формальность. Говоря о творчестве Ирины Душацкой, коллеги-художники и не слишком искушенная в терминологии публика обычно употребляют слово «модерн», искусствоведы оперируют понятием «сецессия», но никому при этом и в голову не приходит употребить применительно к ее работам термин «стилизация». Ибо стилизация предполагает сознательный выбор художником стиля, здесь же налицо ситуация, когда, напротив, именно стиль выбрал художника – кажется, что на всех ее картинах, даже только что законченных, лежит отпечаток столетней давности.

Живя в Днепропетровске, Ирина абсолютно не страдает комплексом провинциализма, свойственным подчас даже весьма одаренным натурам – напротив, она в полной мере ощущает себя «гражданином мира», экспонируя свои картины в Латвии, Польше, Франции, Соединенных Штатах. Для детища урбанистической цивилизации, каковым она сама себя считает и которому для нормальной жизнедеятельности «абсолютно необходима ежедневная подпитка живительными соками современного мегаполиса», тематика ее картин может показаться несколько неожиданной – женщины, соперничающие по красоте с цветами, и цветы, по красоте не уступающие женщинам. Культ красоты, который Ирина Душацкая исповедует убежденно и даже истово, кому-то, возможно, покажется несколько старомодным, сама же художница абсолютно убеждена в том, что красота – одна из тех категорий, которые не теряют своей актуальности на протяжении всей истории человечества.

— Когда смотришь на твои работы, первое, на что обращаешь внимание – это стиль, в котором они выполнены. Поэтому хотелось бы начать разговор именно с этого.

— Что ж, я рада еще одной возможности публично дистанцироваться от модерна, склонность к которому мне порой приписывает недостаточно осведомленная публика (смеется). На самом деле стиль, в котором я работаю – это, скорее, «восточнославянская сецессия», то есть, упрощенно говоря, польско-чешский вариант европейского модерна. Два эти направления совпадают по времени, близки по цветовой гамме, отчасти – по пластике линии, но на этом сходство кончается. Модерн с его пресловутым «ударом бича» — это расслабленность, надлом, печаль. Сецессия, напротив, – это некая удаль, если можно так выразиться, чисто славянская разухабистость. Разумеется,  мое творчество – не чистая сецессия, а опосредованная, поскольку на нее наложился опыт, приобретенный человечеством за последние сто лет, включая и мой собственный.

— Твой выбор стиля, вероятно, многим может показаться неожиданным сейчас, когда большинство художников, так или иначе, тяготеют к авангарду.

— Это, видимо, как раз тот случай, когда не «несмотря на», а «потому что». Действительно, слишком уж многие молодые художники, едва закончив обучение, очертя голову бросаются в авангардизм со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поэтому я – в силу своего патологического индивидуализма – предпочла двигаться в противоположном направлении, чтобы не затеряться в их плотных визуальных рядах. Двадцатый век впервые в истории искусства презентовал нам ситуацию, когда основной задачей художника стало любым путем эпатировать публику. Мне же это занятие представляется утомительным, скучным и абсолютно неблагодарным. Я предпочитаю совершенствовать мастерство, к которому в последнее время охладели и художники, и публика — виртуозность исполнения сейчас, к сожалению, потеряла актуальность. В сложившейся ситуации отчасти виноваты общие тенденции современного искусствоведения, которое также отдает предпочтение авангарду, не поощряя фигуративного, реалистичного искусства. Дело, на мой взгляд, в том, что об авангарде можно много и красиво говорить, а о реализме, в принципе, уже давно все сказано.

— Правильно ли я тебя понял в том смысле, что ты считаешь себя реалистом?

— Неправильно. Реалистом я могу называться лишь постольку, поскольку у моих персонажей, скажем, парное количество верхних и нижних конечностей и вообще соблюдена общечеловеческая анатомия. Иначе говоря, реализм для меня – только форма, инструмент, язык, способ выражения. Если же говорить о реализме как направлении в живописи, то, по-моему, это понятие, которое в действительности просто не может существовать. Реалистическое искусство, по самому определению, вещь сугубо протокольная и потому невозможная, так как любой художник обязательно либо сознательно привносит в изображаемый предмет что-то личное, либо это за него делает его подсознание. Как говорится, «если бы задачей живописи была точность и правдивость изображения, то королем всех художников был бы фотограф». Так что я так же далека от реализма, как и от авангарда. Аутсайдер – вот самое подходящее для меня слово. Это, конечно, ни в коем случае не означает, что я считаю себя неудачницей (у нас это слово нередко трактуют именно так) – просто я человек, который стоит вне массового процесса.

— С реализмом понятно. И все же – почему именно сецессия?

— Мое нежелание двигаться вместе со всеми вперед к авангарду естественным образом обусловило необходимость движения в прямо противоположную сторону, что, кстати говоря, не вызывает у меня никаких комплексов, поскольку в искусстве важен сам процесс движения, а не его вектор, который художник вправе выбирать по своему усмотрению. Вот я и выбрала этот вектор – во многом из противоречия, поскольку была еще очень молода – и ближе всего к точке начала движения (и ко мне лично) оказался модерн с его культом красоты…

— От которого ты только что публично дистанцировалась.

— Да, но сейчас я говорю об общих принципах, поскольку сецессия – это все равно одно из направлений модерна. Нужно сказать, что, выбрав вектор, я еще достаточно долго сомневалась в правильности своего выбора – меня смущали упадочность и манерность модерна (так, по крайней мере, его было принято тогда трактовать). Во времена моего детства – а с тех пор прошло не так уж много времени – содержание безоговорочно довлело над формой, и, как следствие, на все изящное было наложено жесткое табу. Так что поначалу у меня были достаточно серьезные комплексы по отношению к модерну, я, так сказать, долго ему сопротивлялась, но, в конце концов, поняла, что дело идет к концу столетия, близится пресловутый «fin de ciecle». После семидесятых годов общество – сначала робко, потом все более уверенно – стало возвращаться к красоте, как это было и сто лет назад, в конце XIX века. И тогда я поняла, что на самом деле это не я выбрала вектор, а он выбрал меня — и я сдалась, капитулировала, а результат ты можешь видеть на этих картинах.

— Что ж, результат впечатляет — не в последнюю очередь благодаря, я бы сказал, филигранной технике исполнения. Вообще, акварель сейчас – далеко не самый распространенный вид искусства.

— Действительно, акварель — очень сложный и непопулярный жанр. Настоящих мастеров этого жанра – считанные единицы: Врубель, Людек Марольд., возможно, Фонвизин. Кроме того, мало кто из современных художников – и у нас, и в Европе — может позволить себе заниматься акварелью, так как отмывочная акварель – слишком медленный процесс, абсолютно несовместимый с нынешним темпом жизни. Но, как сказал один китайский мудрец, «храбрый муж не ищет легких путей». К тому же мастерство – это такая вещь, которую художник может (и должен) совершенствовать до конца своих дней. Мое мастерство – это единственное, в чем я более-менее уверена. Не талант, а именно мастерство – есть ли у меня талант, я не знаю, это выяснится когда-нибудь потом, по прошествии времени. И я никогда не жалею времени на совершенствование мастерства – это тот случай, когда количество переходит в качество. Кроме того, есть еще один концептуальный момент – картон и бумага живут дольше, чем холсты. Но, вообще говоря, я работаю не только в акварели, но и в смешанной технике – а это гораздо более быстрый процесс.

— Такой подход отчасти роднит тебя с японскими художниками, которые, как известно, уделяли огромное внимание мастерству.

— На этом сходство и кончается. Японские мастера, обладая величайшим мастерством, за редким исключением, не сказали в искусстве нового слова, потому что не ставили перед собой такой задачи. Они брали традиционные мотивы – бамбук, уток в реке, рисовое поле – и изображали все это, стремясь достичь максимального совершенства в изобразительной технике, потому что в японской культурной традиции, в отличие от европейской, мастерство практически отождествляется с талантом. Оттого-то их работы в большинстве своем не несут на себе печати авторской индивидуальности. Европейские же художники всегда стремились сказать в искусстве что-то свое, личное, выразить свое мироощущение – и в этом смысле я ничем от них не отличаюсь. Суть искусства, по-моему, в том и состоит, чтобы в собственной «самости» открыть себя как личность – не только для того, чтобы «показать себя», но и для того, чтобы внести свой вклад в «Великую копилку человечества» — мне очень нравится это выражение Стейнбека. По крайней мере, я так понимаю свою задачу как художника. Художник, не сказавший своего слова в искусстве – человек, бесполезный для общества.

— Ты – единственный известный мне художник, который устраивает у себя в мастерской выставки своих коллег по цеху и даже продает их работы.

— Ну, это объясняется достаточно просто. У меня прекрасный контакт со многими другими художниками, я участвую во всех выставках, на которые меня приглашают. Общение с коллегами, я считаю, совершенно необходимо, по крайней мере, мне – хотя бы для того, чтобы выслушать ряд концептуальных упреков (художники очень редко хвалят друг друга – это считается дурным тоном) и укрепиться в своей позиции. У меня полностью отсутствует цеховая ревность к успехам моих коллег. Здесь действует соображение высшего порядка – все мы делаем одно и то же дело, каждый из нас по мере сил пытается если не внести вклад в мировую культуру, то хотя бы поднять ее уровень в нашем обществе, который сейчас, к сожалению, катастрофически низок. Собственно говоря, именно для этого я отказалась от мастерской, где работала раньше, и приобрела помещение в старом доме в центре города. Здесь я пытаюсь объединить мастерскую, где создаются картины, галерею, где они продаются, и салон, где люди – не обязательно художники – могут за чашкой кофе или чего-нибудь покрепче поговорить об этих картинах и вообще об искусстве. Раньше у нас (и не только у нас) существовала замечательная традиция – посещать мастерские художников, в светском обществе это считалось хорошим тоном и даже чем-то вроде обязательного ритуала. К сожалению, после известных социальных потрясений, постигших наше отечество почти сто лет назад, эта традиция, безнадежно канула в Лету, как и многие другие, и в результате мы имеем то, что имеем.

Кроме того, знакомя публику с тем или иным художником — как правило, по каким-либо причинам не слишком известным, потому что «раскрученные» художники прекрасно обходятся без моей помощи — я преследую вполне конкретную цель. Я надеюсь, что регулярные действия в этом направлении помогут возродить у общества интерес к изобразительному искусству, что необходимо для создания у нас арт-рынка с развитой инфраструктурой. Я хочу, чтобы наши работы – мои и моих коллег – продавались здесь, на Украине, потому что, создавая картину, художник подсознательно ориентирует ее в первую очередь на людей со сходной ментальностью – то есть на свой народ.


— То есть, ты принадлежишь к той категории художников, которых, помимо творческого процесса, интересует и его конечный результат?

— Результат интересует меня гораздо больше, чем процесс. Сама по себе работа над картиной никогда не доставляла мне удовольствия.  Каждый раз, приступая к новой картине, я испытываю то, что принято называть «страхом чистого листа». Для меня это – трудная, тяжелая работа, которую необходимо сделать, чтобы получить конечный результат, без которого даже самая высокая степень мастерства сама по себе еще ничего не значит, — только тогда я испытываю радость или даже счастье – в зависимости от того, насколько картина мне удалась. Впрочем, настоящий профессионал никогда не бывает полностью доволен результатом – лично у меня с годами растет недовольство собой в творческом плане, я все отчетливее понимаю, что достичь идеала практически невозможно. Что же касается продажи картин – разумеется, они должны продаваться, хотя бы потому, что это один из показателей того, насколько художник нужен обществу. А если картину покупает другой художник – это значит, что картина мне действительно удалась, это такой драйв, который словами выразить невозможно.

— Судя по всему, ты отрицательно относишься к резким изменениям социального устройства общества.

— Крайне отрицательно – по крайней мере, к их последствиям. Посуди сам – раньше наше общество было устроено по иерархическому принципу, и в этом не было ничего плохого. Наоборот, для того, чтобы общество нормально развивалось, необходимо, чтобы каждый его член чувствовал себя на своем месте, имел свою культуру, свои корни, словом, ощущал под собой твердую социальную почву. Об этом, кстати, сказано еще в Библии, я не помню дословно, это звучит примерно так – каждому из нас от рождения определено в этом мире свое место, и никто ни при каких обстоятельствах не должен покидать его, как часовой не должен покидать свой пост. У нас эта модель работала очень четко – были крестьяне, были купцы, дворяне, духовенство, каждый находился на своем месте, и общество нормально функционировало. А потом революция разрушила эту иерархичность, перемешала все слои общества, люди лишились социальных корней и в итоге оказались отрезанными от мировой цивилизации. По этому поводу замечательно выразился Бродский: «Liberte, Egalite, Fraternite…Почему никто не добавит Культуру?»

 — А что бы ты добавила лично от себя?

— Безусловно, красоту. Ведь красота не может быть аморальной. То, что красиво, не может никому причинить зла. Что красиво, то всегда хорошо – я в этом абсолютно убеждена. Для меня красота – это моя личная формула веры (за которую, кстати, я нередко подвергаюсь критике) и звучит она так: «Нет другого Бога, кроме красоты, и художник – его пророк».

— На мой взгляд, очень удачная интерпретация мусульманской формулы веры. Кстати, ислам, как известно, запрещает изображать человека, и ты, по-моему, тоже соблюдаешь эту заповедь, по крайней мере, наполовину – на твоих картинах практически отсутствуют мужчины.

— Для женщины изображение мужчин всегда сопряжено с эротизмом, открытым или латентным – точно так же, как и обратный процесс. В молодости я довольно долго занималась этим, пока однажды не задала себе вопрос, кем именно я хочу быть — просто художником или художником эротическим.  После некоторых размышлений второй путь показался мне гораздо менее респектабельным, и с тех пор мужчины вот уже много лет отсутствуют на моих картинах. Впрочем, было два исключения, точнее, полтора, потому что один из них – Гермафродит, сын Гермеса и Афродиты…

 — Да-да, я помню греческую мифологию. И твою картину тоже помню, помню этот потрясающий контраст между изящнейшим лицом и узловатыми мускулистыми руками, которым позавидовал бы любой шахтер…

— Вот именно. Меня всегда привлекала совершенно волшебная неоднозначность, двусмысленность, заключенная в образах Нарцисса и Гермафродита. Поэты почему-то остались равнодушными к этим образам, а вот художники – те всегда приходили в восторг от этой замкнутости личности на себя, – ну, и я тоже не смогла удержаться. А вторым был ксендз из польского города Баранова, где я принимала участие в международном пленере, очень любимый местными жителями — когда меня попросили написать его портрет, я просто не смогла отказаться, так как была очень благодарна этому городу за потрясающий прием.

 — Такое жесткое самоограничение в чем-то сродни аскезе. Не сковывает ли оно тебя в твоем творчестве?

— Аскеза – это очень правильное слово. Я уверена, что за удовольствие быть художником нужно платить, как и за все, по-настоящему ценное. Хочешь стать художником — принимай аскезу. Это может быть нищета, неприятие публикой либо своими близкими – в общем, все, что угодно. А что касается ограничений – в том числе и самоограничений, – то свобода, как известно, это всегда осознанная необходимость, а значит, какие-то рамки всегда будут существовать. Для творчества это даже полезно, поскольку способствует развитию мастерства – ведь если процесс ограничивать вширь, он начнет развиваться вглубь. Так что с меня вполне достаточно женщин и цветов. Помимо того, что женщина во все времена являлась традиционным предметом искусства, она еще и обладает бесспорной и вечной красотой, то есть тем, к чему я ни при каких условиях не смогу оставаться равнодушной. Ведь женщина просто не может быть некрасивой, как не может быть некрасивым цветок. У женщин и цветов так много общего, что я никогда не перестаю этому удивляться. Если, например, сравнить женское ухо и орхидею, то поймешь, что это один и тот же изгиб, как будто они сделаны по одному лекалу. В обоих случаях явно чувствуется авторский стиль Творца. И чем больше исследуешь, сравниваешь, тем отчетливее понимаешь, что ты – маленький ученик у величайшего мастера, Мастера с большой буквы.

— Следующий вопрос будет достаточно интимным. Что для тебя женская красота – просто красота или нечто большее?

— Я очень люблю всех своих моделей – по крайней мере, пока работаю над картиной, иначе я просто не смогу в должной мере показать их красоту – но любовь эта платоническая, рыцарская, ее скорее можно назвать поклонением, даже преклонением. Модели, кстати, всегда это очень тонко чувствуют и реагируют на это весьма бурно, подчас даже истерически. Вероятно, поклонение – это именно то, чего всем нам так не хватает. Этим меня и восхищают средние века – это была единственная эпоха в истории человечества, когда существовал идеальный романтический образ, которому поклонялись паладины и который воспевали трубадуры.

 — А как же Ренессанс с его культом Мадонны?

— Ренессанс – это уже совсем другое. Это – возврат к эллинским идеалам, к обветшалой афинской демократии с ее постоянной готовностью пойти на поводу у черни. Искусство же средних веков было искусством для избранных, для элиты, что импонирует мне гораздо больше. К тому же и аскеза тогда была не в пример строже, чем в эпоху Возрождения. Словом, средневековые мотивы – это то, чем я сейчас собираюсь заняться вплотную. Это решение пришло ко мне два месяца назад после того, как я приехала в Краков посмотреть знаменитые младопольские витражи с изображением ангелов и буквально «заболела» ими. Это совершенно оголтелая красота в сочетании с аскетической тематикой и еще более аскетической техникой. Кончилось это тем, что я дала себе нечто вроде обета – следующие два года писать только ангелов, и, думаю, это будет не похоже на все, что я делала раньше.

— Ну, вот ты и избавила меня от необходимости задавать тебе традиционный вопрос о  творческих планах. Единственное, что мне еще хотелось бы услышать – связаны ли между собой красота и культура, которые, насколько я понял, представляют для тебя главные ценности в жизни?

— Мне трудно однозначно ответить на этот вопрос. Культура – понятие объективное, а красота – абсолютно наоборот. То, что для меня очевидно красиво, для другого – очевидно безобразно. С другой стороны, человек всегда стремился и будет стремиться украсить все, чем он обладает. Иногда наивно, иногда изощренно – все зависит от ступени развития, на которой он стоит. Однако наличие этого стремления представляется бесспорным. Так что какая-то связь между красотой и культурой, видимо, должна существовать – и, может быть, именно для этого обществу и нужны художники.

Беседовал Игорь КОВАЛЕНКО.